Было видно, что местное ОГПУ, действуя по указке с Лубянки, не могло не

арестовать известного троцкиста Воронова; с другой стороны, передавать

подчинённого уважаемого Ахтын-бая в руки московских профессионалов им не

хотелось. Может быть, поэтому примерно через две недели состоялось

заседание особой тройки под председательством какого-то местного

партдеятеля с внешним видом и замашками Тимура Тамерлана. На заседании,

бывшем обычно закрытым, почему-то присутствовали зрители славянской

наружности и пролетарских черт лица. само собой, Воронову не дали сказать

и слова; адвокаты и прочие буржуазные штучки вроде суда присяжных,

отсутствовали. Совещание признало Михаила виновным в совершении тяжких

преступлений против Советской власти и народа и приговорило к десяти годам

без права переписки плюс пять лет поражения в правах - классические десять

плюс пять.

Правда, что удивительно, срок Михаил получил по 85-ой,

значительно более мягкой статье, так называемой КД, без всякого троцкизма,

что означало более мягкие условия содержания. На следующее утро его вместе

с другими политическими отправили по железной дороге в неизвестном

направлении. По тому, как изнуряющая жара превращалась в леденящий холод,

было понятно, что Воронов, подобно миллиону других зеков, отправлялся на

Колыму, где и должен был бы закончить свой жизненный путь от холода,

голода, цинги или надорвавшись на тяжёлой и бессмысленной работе.

Гостеприимно распахнувшая перед ним ворота зона была небольшой; по пути

следования политические потихоньку рассасывались, переходя в другие

отряды, и теперь из эшелона, шедшего из Алма-Аты, перед воротами осталось

двое: он и мальчик тринадцати лет, который, одеваясь в школе, нахлобучил

тюбетейку на голову гипсового Сталина, стоявшего рядом.

Услышав эту бесхитростную историю, Михаил так и не смог понять, почему парня просто не

расстреляли, потому что даже он, прожжённый троцкист и контрреволюционер,

не смог додуматься до такого надругательства над святыней всего Советского

народа. Воронов даже некоторое время предлагал парню повеситься, что, по

его мнению, было гораздо проще, чем жить под гнётом такой вины, но потом

перестал, видя, что эта шутка перестала веселить мальчишку. То. что

остальные обитатели эшелона из Алма-Аты исчезли из состава, не означало,

что Михаил и этот несчастный малец остались вдвоём. На месте ушедших

появились уголовники, которые моментально стали устанавливать свои

порядки. Будучи, в отличие от политических, "социально близкими".

уголовники абсолютно официально и при полной поддержке конвоя измывались

над репрессированными. Михаил пытался давать сдачи при каждом удобном

случае, но иначе как чудом даже он сам не мог бы назвать то, что он и его

подопечный остались живы. Впрочем, по любезным замечаниям конвоя, всё

лучшее в судьбе политических было впереди, поэтому, стоя перед воротами

зоны, Воронов уже примерял на себе, каково это будет лежать в мёрзлой

земле колымского края. По размещении полуголодных и обмороженных зеков для

чего-то выгнали на прогулку, вероятно, рассчитывая, что после трёхчасового

пребывания на морозе честь заключённых можно будет хоронить там же. На так

называемой прогулке местные урки решили окончательно разобраться с

политическими и, если уж не убить, то, по крайней мере, использовать их в

других целях.

Приготовившись к последней схватке, Михаил внезапно услышал

громовой окрик на ставшем ему уже вторым родным казахском языке. К ним

приближался гигант с лицом Чингисхана в молодости и выражением, могущим

вызвать икоту даже у каннибала. Несмотря на двадцатиградусный мороз, его

бугрящиеся от мускул плечи покрывали только татуировки, в которых

преобладали национальные мотивы и знаково отсутствовали профили Ленина и

Сталина напротив сердца. Местная шелупонь застыла, боясь пошевелиться,

арап - так все звали подошедшего, который пользовался неограниченным

влиянием внутри зоны - прошёл мимо, неодобрительно покивав головой.

Позднее, давясь тюремной баландой, Михаил не только услышал, но и прочитал

лично ему адресованный привет от дедушки Ахтына с приписками, сделанными

рукой жены и дочери. Тимур (так на самом деле звали арапа)сидел на этой

зоне уже пять лет; будучи кровным родственником Ахтын-бая, он, поддавшись

уговорам местных радикалов, ушёл сражаться к басмачам с русскими

оккупантами, а затем дедушка казахских коммунистов использовал всё своё

влияние, чтобы изобразить банду исламистов в роли обыкновенных уголовных

налётчиков. В письме Ахтын-бай просил не беспокоиться о семье и предлагал

проследить за мальчиком, который тоже был кровным родственником какого-то

уважаемого человека. Постепенно жизнь зеков начала входить в своё русло,

так что Михаил ближайшие пятнадцать лет должен был посвятить созерцанию

местных пейзажей.

Излишне говорить, что после обыска и ареста Ларису

выгнали с работы, а Машу и Аскольда исключили из комсомола. Несмотря на

бодрые уверения дедушки Ахтына, все ждали ареста и ссылки.

Прожив в напряжении несколько недель, семья вдруг почувствовала, что всё вокруг

стало успокаиваться. Лариса вновь нашла работу, став главврачом клиники,

которую в бытность Министром здравоохранения сама и открыла. Машу и

Аскольда, а заодно и Эльмира. перевели в одну из загородных школ, где

влияние московских учителей и детей русских партаппаратчиков совершенно не

ощущалось. Там их опять безо всякого шума приняли в комсомол, и их учёба

продолжилась. Лариса работала с отчаянием обречённого, понимая, что на

этот раз всё исправить и вернуть нельзя. К возможности написать письмо

Михаилу она отнеслась равнодушно, считая, что это просто способ успокоить

её, придуманный Ахтын-баем, взявшим за правило ежедневно бывать у неё

дома, успокаивая, утешая и развлекая детей. Более того, когда к Ларисе

заявились типы из алма-атинского горсовета с требованием покинуть дом,

она, не колеблясь, пожаловалась дедушке; тот решил вопрос по-восточному

мудро, и весь состав горсовета отправился вслед за Михаилом осваивать

колымский край. Идиллия продолжалась до 1939 года, когда дети, закончив

сельскую школу, волей-неволей должны были перейти в городскую десятилетку,

опять получив статус детей врега народа. Эльмир, ставший за это время

практически родным, тоже решил переходить, оставив своё первоначальное

намерение обойтись восемью классами. Внезапно Аскольд решил бросить учёбу

и, пользуясь правами сына погибшего чекиста, отправился в военную школу -

прообраз будущего Суворовского училища.

Вот так Маша и Эльмир остались

вдвоём в школе, где подготовленные заранее учителями ученики ждали новых

врагов народа. Русская диаспора, которой принадлежала единственная в

Алма-Ате десятилетка, лютой ненавистью ненавидела, хотя и боялась,

Ахтын-бая. Из доносов, отправленных на него в Москву, можно было составить

большую советскую энциклопедию, но дедушка казахских коммунистов был

непоколебим, поэтому русские решили отыграться на Маше и Эльмире, хотя

собственно русскими советские коммунисты в 1939 году быть не могли, а об

отношениях между евреями и арабами были написаны сотни книг задолго до

образования Израиля.

часть времени проводила в драках с местными школьниками. Эльмир как мог

поддерживал её, сам раз от раза попадая в переплёт. Дедушка же не

вмешивался, считая, что мужчина должен сам решать возникшие проблемы.

Так что к 1940-му году лучшая и единственная школа Алма-Аты выпускала двух

двоечников и хулиганов: Марию Воронову и Эльмира Гусейнова. Правда, внук

Ахтвн-бая и его будущая невеста не могли быть неуспевающими по

определению, поэтому их аттестаты чудесным образом исчезли вместе с отарой

из двадцати замечательных баранов, а на их месте возникли два отличника с

рекомендациями к поступлению в лучшие вузы страны. Дедушка снял для них

маленький домик на берегу озера, где молодые люди решили отдохнуть от

"чудесных" школьных лет

и перенесли своё поступление на новый, 1941 год.